Жизнеописание cвященномученика Сергия Шеина

Будущий новомученик родился 30 декабря (ст.ст.) 1970 года в деревне Колпна Новосильского уезда Тульской губернии. Он получил во святом Крещении имя святителя Василия Великого, память которого совершается Церковью через день – 1 января. Василий был десятым по рождению ребенком в семье коллежского секретаря Павла Васильевича Шеина и его супруги Натальи Акимовны. Воспитание юноши было пропитано благодатным духом церковности, сам он незадолго до своей мученической кончины говорил: "Я в Церкви с детства, постоянно около Церкви вращался, с ней сроднился".

К монашеству и священству Господь привел Своего избранника незадолго до его мученической кончины. Начиная с 1893 года молодой выпускник Училища правоведения Василий Шеин последовательно занимает ряд ответственных административных должностей. Он состоит помощником обер-секретаря в Правительствующем сенате, помощником статс-секретаря в Государственном совете, а в 1913 году от своей родной Тульской губернии избирается в члены Государственной Думы IV созыва. Будучи убежденным монархистом и честным русским человеком, он примыкает в Думе к фракции националистов и умеренных правых, уклоняясь, впрочем, от активной политической борьбы и работая в Комиссии по церковным делам. Все это время, полное соблазнов и искушений для нашей интеллигенции, Василий Павлович остается верным сыном Святой Церкви и заботится, по мере своих сил, о ее утверждении.

Общее направление деятельности Думы было, безусловно, чуждо Церкви и Самодержавию, но любящим Бога вся поспешествуют во благое (Рим.8;28), и Василий Павлович стремится извлечь максимальную пользу для Церкви в тех обстоятельствах, какие попустил Господь. Забегая вперед, можно заметить, как с каждым годом Господь оставлял Своему избраннику все меньше земного. 1913 год – радеющий о благе Церкви мирянин и государственный деятель, 1917-й – мирянин, церковный администратор, секретарь Поместного Собора, 1920-й – монах и священник, 1922-й – мученик Христовой Церкви. Стремительно, подобно тому, как многие его современники отходили тогда от Церкви, Василий Павлович Шеин входил в ее жизнь все глубже и глубже, оставаясь в этой спасительной глубине неуязвимым для разыгравшихся на поверхности бурь. И его слова, сказанные палачам перед самой голгофой: "Я ни с кем не борюсь, только с самим собой", – являются опытно выверенной формулой движения его души, ибо даже дозволенные средства земной борьбы теряют всякую цену и смысл вблизи от осязаемой реальности Христова Креста.

В 1917-1918 годах Василий Павлович Шеин состоит членом Поместного Собора Российской Церкви. Его многолетний административный опыт оказался полезен: он несет ответственное и хлопотное послушание секретаря Собора.

Приняв осенью 1920 года монашеский постриг с именем Сергий, в честь преподобного Сергия, игумена Радонежского, будущий священномученик, вскоре рукоположенный во священника и затем возведенный в сан архимандрита, назначается в апреле 1921 года настоятелем Петроградского Патриаршего Троицкого подворья на Фонтанке. Ему в то смутное время приходилось сполна нести тяготу настоятельства.

О том, в каких условиях приходилось отцу Сергию проходить свое нелегкое послушание, свидетельствует его письмо от 13 сентября 1921 года наместнику Троице-Сергиевой Лавры архимандриту Крониду, в котором отец Сергий сообщает о том, что "благодаря Господа Бога и за молитвы преподобного Сергия" на подворье все благополучно. "Не волнуйтесь, – пишет он далее, – многими тревогами о подворье и подворской братии. Уповаю, что преподобный пропитает негодных своих монахов. В большой комнате поставил плиту, кафельную. Надеюсь помаленьку и что-нибудь варить на ней братии". Митрополит очень охотно разрешил совершать молебны преп. Сергию с иконою на домах. В каком тяжелом положении находилось тогда вверенное отцу Сергию подворье, видно из того, что у монахов не было денег даже на устройство печки в большой подворской церкви и жили они лишь на подаяние верующих.

Тягота настоятельства усугублялась долгом семейным: на иждивении отца Сергия находились две стареющие сестры без службы и средств к существованию, в нем одном полагавшие свою надежду и опору. Показательно, что к монашеству отец Сергий отнесся так, как он относился ко всему в жизни, – очень серьезно и добросовестно. Пятидесятилетний, перенесший недавно тяжелую болезнь (позже при обыске в 1 Петроградском исправдоме у приговоренного к расстрелу отца Сергия отберут пузырек с лекарством), светский прежде человек, он нес крест своего иночества ревностно и ответственно. Горя духом, отец Сергий был, по его собственным словам, лишь слабой физической нитью привязан к маловременной земной жизни.

Добрый пастырь и лицо, известное еще по прежнему времени, настоятель Троицкого подворья архимандрит Сергий приглашается в церковное Общество православных приходов – организацию, во многом надуманную, не имевшую в церковной жизни Петрограда реальной силы и авторитета. Членство и должностные обязанности (одного из товарищей председателя) отца Сергия в Обществе были номинальными. Возможно, что изначально благая идея не оправдала себя и сами собрания членов Общества скоро приобрели характер непринужденных встреч-бесед на церковные темы. В конце концов архимандрит Сергий вынужден был подать в Общество заявление с просьбой, за невозможностью для него принимать участие в делах правления, товарищем председателя его не считать.

Гораздо более привлекала отца Сергия духовная, "мистическая", по его собственным словам, глубина церковной жизни. Кстати, одной из причин выхода отца Сергия из правления Общества православных приходов явилось совпадение собраний правления с торжественными богослужениями в церкви, пропускать которые он не мог и не желал. Большой любитель церковного пения, человек литургической направленности, отец Сергий предпочитал околоцерковной суете благую часть богослужения и молитвы.

23 февраля 1922 года постановлением ВЦИК было узаконено насильственное изъятие всех драгоценных церковных предметов, не исключая священных сосудов. Узнав о том, что предстоящее изъятие ценностей все же будет, вопреки здравому смыслу, произведено в принудительном порядке, митрополит Вениамин отказался благословить верующих на какое-либо содействие изъятию.

В это время, 24 марта 1922 года, в петроградской "Правде" появилось письмо за подписью двенадцати священников: Красницкого, Введенского, Белкова, Боярского и других, в котором авторы – в основном лидеры так называемой "живой церкви" – обвиняли остальное петроградское духовенство в контрреволюционности и требовали немедленной и безусловной передачи советской власти всех церковных ценностей. Введя затем в заблуждение святителя Тихона, находившегося под арестом, протоиерей А. Введенский объявил себя представителем высшей церковной власти в Петрограде, в ответ на что был отлучен митрополитом Вениамином от церковного общения впредь до принесения покаяния.

Это и послужило для гражданской власти поводом к решительным действиям. Петроградские газеты, на своих страницах бессовестно лгавшие, что Церковь не желает помочь голодающим и пора с ней разделаться по советским законам, запестрели новыми угрозами: "Митрополит Вениамин осмелился отлучить от Церкви священника Введенского. Меч пролетариата тяжело обрушится на голову митрополита".

29 мая 1922 года в помещении епархиальной канцелярии митрополит был арестован. При обыске к нему подошел под благословение протоиерей Александр Введенский. "Отец Александр, – спокойно промолвил Владыка, отказав в благословении, – мы же с Вами не в Гефсиманском саду". Вместе с митрополитом на скамью подсудимых было посажено еще 85 человек. Четырнадцати из них, в том числе настоятелю Троицкого Патриаршего подворья архимандриту Сергию Шеину, были предъявлены обвинения по статьям 62 и 119 Уголовного кодекса, предусматривающим высшую меру наказания.

Процесс, начавшийся в Петрограде 10 июня 1922 года можно с уверенностью назвать позором "революционного правосудия". Налицо нелепость и недоказанность обвинений, безграмотность обвинителей и судей, не справляющихся с дышлом советского "законодательства", попрание элементарных гражданских норм и многое другое. Зная уровень образования и опыт многолетней деятельности отца Сергия Шеина, можно предположить, какие чувства вызывал в нем происходящий спектакль.

Самому отцу Сергию вменяли в вину членство в Обществе православных приходов, в заседаниях которого он активно участвовал, якобы "обсуждая и разрабатывая вопросы противодействия советской власти". Вина его усугублялась такими "отягчающими обстоятельствами", как дворянское происхождение и высшее образование. Давая показания, отец Сергий был исполнен чувства глубокого внутреннего достоинства, но без малейшего намека на высокомерие и презрение к лицам, так этого заслуживавшим. Его ответы судьям и обвинителям были спокойны и точны. На вопрос об отношении к "живой церкви", отец Сергий ответил, что живую Церковь он знает только одну, ту, о которой сказано Церковь Бога Живаго – столп и утверждение истины (I Тим.3;15). Он не пытался скрыть или превратно истолковать свои националистические убеждения, но отказался отвечать на вопрос о том, по убеждению ли он пошел в монахи, ответив, что это дело его совести и этот вопрос он считает для себя оскорбительным. На вопрос о его отношении к злободневным проблемам церковно-общественной жизни отец Сергий совершенно искренне отвечал: "Церковь так богата разносторонней духовной жизнью, что можно найти в ней интерес и удовлетворение и вне вопросов церковно-общественной жизни".

4 июля, перед вынесением приговора, подсудимым было предоставлено последнее слово. По воспоминаниям очевидцев, последнее слово отца Сергия Шеина произвело сильное впечатление. Он нарисовал картину аскетической жизни монаха и сказал, что, отрешившись от суеты мира, отдал всего себя внутреннему деланию и молитве. "Единственная слабая физическая нить, – говорил он, – связывает меня с сей жизнью. Неужели же трибунал думает, что разрыв и этой последней нити может быть для меня страшен? Делайте свое дело. Я жалею вас и молюсь за вас". Революционный трибунал объявил смертный приговор десяти подсудимым, среди которых был и архимандрит Сергий.

10 августа 1922 года в "Известиях" было напечатано сообщение о помиловании шести приговоренных к смертной казни. Митрополит Вениамин, архимандрит Сергий, Ю.П. Новицкий, И.М. Ковшаров помилованы не были. Из тюрьмы митрополит Вениамин сумел переслать письмо одному из благочинных Петроградской епархии. Оно было написано Владыкой Вениамином за несколько дней до расстрела:

"В детстве и отрочестве я зачитывался житиями святых и восхищался их героизмом, их святым воодушевлением, жалел всей душой, что времена не те и не придется переживать, что они переживали. – Времена переменились, открывается возможность терпеть ради Христа от своих и от чужих. Трудно, тяжело страдать, но по мере наших страданий, избыточествует и утешение от Бога. Трудно переступить этот рубикон, границу, и всецело предаться воле Божией. Когда это совершится, тогда человек избыточествует утешением, не чувствует самых тяжких страданий, полный среди страданий и внутреннего покоя, он других влечет на страдания, чтобы они переняли то состояние, в каком находится счастливый страдалец. Об этом я ранее говорил другим, но мои страдания не достигали полной меры. Теперь, кажется, пришлось пережить почти все: тюрьму, суд, общественное заплевание; обречение и требование этой смерти; якобы народные аплодисменты; людскую неблагодарность, продажность; непостоянство и тому подобное; беспокойство и ответственность за судьбу других людей и даже за самую Церковь.

Страдания достигли своего апогея, но увеличилось и утешение. Я радостен и покоен, как всегда. Христос наша жизнь, свет и покой. С Ним всегда и везде хорошо. За судьбу Церкви Божией я не боюсь. Веры надо больше, больше ее иметь надо нам, пастырям. Забыть свои самонадеянность, ум, ученость и силы и дать место благодати Божией.

Странны рассуждения некоторых, может быть, и выдающихся пастырей, разумею Платонова, – надо хранить живые силы, то есть их ради поступаться всем. Тогда Христос на что? Не Платоновы, Чепурины, Вениамины и тому подобные спасают Церковь, а Христос. Та точка, на которую они пытаются встать, – погибель для Церкви. Надо себя не жалеть для Церкви, а не Церковью жертвовать ради себя. Теперь время суда. Люди и ради политических убеждений жертвуют всем. Посмотрите, как держат себя эсэры и т.п. Нам ли христианам, да еще иереям, не проявлять подобного мужества даже до смерти, если есть сколько-нибудь веры во Христа, в жизнь будущего века!

Трудно давать советы другим. Благочинным нужно меньше решать, да еще такие кардинальные вопросы. Они не могут отвечать за других. Нужно заключиться в пределы своей малой приходской церкви и быть в духовном единении с благодатным епископом. Нового поставления епископов таковыми признать не могу. Вам Ваша пастырская совесть подскажет, что нужно делать. Конечно, Вам оставаться в настоящее время должностным официальным лицом благочинным едва ли возможно. Вы должны быть таковым руководителем без официального положения.

Благословение духовенству!

Пишу, что на душе. Мысль моя несколько связана переживанием мною тревожных дней. Поэтому не могу распространяться относительно духовных дел".

В день начала Успенского поста, 1/14 августа 1922 года, когда духовные дети митрополита Вениамина, как обычно, принесли в тюрьму для него передачу, им сообщили, что "гражданин Казанский" и приговоренные вместе с ним к расстрелу архимандрит Сергий, профессора И.М. Ковшаров и Ю.П. Новицкий "потребованы и уже отправлены в Москву".

Следователи Петроградского ревтрибунала вскрыли в Александро-Невской Лавре опечатанные митрополичьи покои и изъяли "в уплату судебных издержек" большую часть принадлежащих Владыке вещей: тридцать одну икону, двадцать две фотографии, зеркальный шкаф с книгами, три ковра, семь столовых стульев, зеркало, настольные часы, кровать металлическую с двумя матрасами, лампу, деревянную тарелку с яйцами.

А полутора сутками раньше, в ночь на воскресенье, 13 августа, обритых и одетых в лохмотья – чтобы их не опознали и не отбили у конвоя питерцы, – митрополита и трех других новомучеников Российских отвезли на станцию Пороховые по Ириновской железной дороге и расстреляли.

В последние минуты перед кончиной священномученик Сергий громко молился: "Прости им, Боже, не ведают, что творят..."

(По статье монаха Доримедонта (Сухинина), Троице-Сергиева Лавра, Православная беседа, № 3, М., 1995)

Воспоминания протоиерея Михаила Чельцова об архимандрите Сергии

(Отрывок из книги «Протоиерей Михаил Чельцов. Воспоминания смертника о пережитом», Издательство имени святителя Игнатия Ставропольского, Москва 1995)

* * *

Повели нас в наши камеры в нижнем этаже, где обычно проводят дни смертники. Поставив напротив камер всех нас, стали обыскивать. Обыскивали каждого в отдельности и очень внимательно. Осматривали все узелки, вывертывали карманы, ощупывали даже ноги через голенища сапог, – светских заставляли разуваться, – отобрали подтяжки, бандаж (у Богоявленского), лекарство в пузырьках (у о. Сергия). У меня с брюк сняли веревочку, и я должен был руками поддерживать их, чтобы они не упали. После этого стали нас размещать по камерам... Первую пару – Чукова и Новицкого обыскали и повели вместе в камеру № 2; в следующей паре шел я и архимандрит Сергий (Шеин), коего я доселе совершенно не знал и познакомился с ним только на суде. Нас поместили в камеру № З; Богоявленский оказался вместе с Ковшаровым – камера № 4, а Огнев с Елачичем – камера № 5... Доселе мы были все вместе, с этой минуты оказались в двойственном числе...

* * *

В камере ярко горела электрическая лампочка и обильно освещала всю бесприютность ее обстановки. Камера – обычная одиночка, с обычной откидной тюремной койкой; небольшой, железный, прикрепленный к стене стол и маленький – прикрепленный также – стул-табурет. Осмотревшись несколько, мы увидели, что койка одна, а нас двое, оба не малы ростом и широки, как же лечь? Я настойчиво стал предлагать о. Сергию ложиться, а сам предполагал сидя дремать. Тот не согласился, настаивая в свою очередь, чтобы я ложился на койке, а он ляжет на полу. Но и для пола нужна была подстилка, коей у нас не было.

Тут подошла к нам пожилая женщина, оказавшаяся надзирательницей, очень милой и любезной. Мы стали просить ее дать нам матрац и поставить другую кровать. Она, как добрая русская сердобольная женщина, старалась успокаивать нас, уверяя что без Москвы нас не расстреляют, Москва помилует, что вот вчера какого-то большого вора по приказу из Москвы подняли наверх (т.е. как помилованного перевели из нижнего этажа, где помещаются смертники, наверх)... Скрывшаяся надзирательница вскоре вернулась с двумя чистыми простынями из парусины и объявила, что сейчас не могла она добыть ни койки, ни матраца другого, ибо все спят.

Было около часа ночи... Поуговоривши друг друга, решили лечь на кровати оба вместе... У меня появился сильный аппетит, кажется, и у о. Сергия тоже. Вынули мы с ним провизию, привезенную из суда, и я порядочно поел и как будто бы повеселел. Оказалась у нас и кипяченая вода, коей и запили. Были оба молчаливы. Отец Сергий, оказавшийся превосходным человеком, – за двое суток, проведенных с ним, я доселе Господа благодарю, – часто вздыхал и отрывочно высказывался: "Ну и попались мы!"... Или: "Бог не выдаст: помилуют..."

Я постелил постель. Хотелось помолиться Богу. Я предложил о. Сергию читать молитвы по иерейскому молитвослову, оказавшемуся у него не отобранным. Он сказал, что он привык своеобразно читать молитвы: вставлять свои слова, останавливаться и т.п. Тогда стали молиться каждый своей молитвой... На койке, кроме казенного, у нас своего ничего не было. У о. Сергия оказалась лишь маленькая подушечка, у меня узелок с провизией сухой, на что мы и положили свои утомившиеся и пули в лоб ожидавшие головушки. Легли рядышком в протяжку – он к стенке, а я с краю – тоже по соглашению.

Ночью все время горел огонь, и форточка в дверях в коридор была открыта всю ночь. Так требуется для камер смертников, чтобы надзирателю видно было все происходящее в камере и смертник не мог сотворить чего-либо недозволительного.

Спалось мне эту ночь очень плохо. Того, что сейчас придут и возьмут меня на расстрел, я не боялся ни в эту, ни в следующую ночь, чего боялись, как потом оказалось, мои сотоварищи по несчастью и соседи по камерам. Но что-то тяжелое, грустное щемило сердце; какая-то тупая, неопределенная, словам для выражения не поддающаяся мысль бродила в голове. Спалось без кошмарных снов, но беспокойно. От пережитых ли волнений минувшего дня, от тягостных ли мыслей или от боязни потревожить как-нибудь соседа я часто просыпался.

Яркое утро. Семь часов. Пробужденные ожившим днем и тюрьмой, невесело встречаем день. Каждый в одиночку молимся. Молчаливо пьем принесенный кипяток... Начинаю знакомиться со стенной литературой камеры. Печальная, тревожная, не дающая никаких надежд (литература).

В одном месте читаю: "N.N.N. (имя, отчество и фамилия чисто русские, народные, мною забытые) осужден на расстрел 16 января 1922 г".. Внизу под сим другой рукой подписано: "18 января в 10 часов вечера взят для расстрела..." В другом месте такие же две пометки, только с изменением имен и чисел. Ну, подумалось, из сей камеры путь – дороженька в могилу. Куда-то мы выйдем?..

Сменившаяся новая надзирательница-старушка несколько утешила, что хотя ни свиданий, ни прогулок не полагается, но передача провизии допускается в определенные дни. Сообщила, что сидящим уже девятый месяц смертникам-эстонцам разрешают прогулки. "Может, и вам разрешат, похлопочите...", – прибавила она. Как наивные дети, мы всему верили и за всякую соломинку самоутешения хватались.

Скоро принесли койку и матрац. Отец Сергий, не допуская меня, стал ее устроять. Плохое спанье на ней предвиделось безошибочно. Я попытался было взять ее для себя, но он не допустил, сказав, что он монах и ему не подобает нежиться... Не были мы с ним знакомы прежде, и здесь беседа у нас с ним не клеилась. Я положительно не припоминаю, о чем мы с ним говорили. Каждый думал свою невеселую думу. Только слышались вздохи – больше о. Сергия, – призывания Господа, и рука тянулась к крестному знамению. Вздохи его обратили на себя мое внимание, и я, как бы в утешение сам себе, стал говорить, что расстрелов не будет, нас помилуют и т.п., а поэтому что же сокрушаться и вздыхать? Он на это мне заметил, что его вздохи не столько от душевной тяготы, сколько чисто физиологического происхождения, частые у него и на свободе.

Скоро поутру отперли дверь, и явился незнакомец с тетрадью в руке. Это был приговор по нашему делу, отпечатанный на машинке, тот же самый, который потом в печатном виде был роздан на Шпалерной в ДПЗ. Я было начал читать его, но так тяжело стало, так грустно, что у меня потекли слезы, и я прямо перешел к последней странице, где перечислялись мы, "смертники". Я посмотрел на порядок фамилий. Моя фамилия стояла последней. Это меня ободрило, и я повеселел. Я в то время думал, что распорядок помещения нас в списке сделан был не случайно, а в соответствии вине нашей по сознанию судей. Значит, подумал я, я считаюсь менее других виновным, и, если станут в Москве миловать, то меня-то непременно помилуют... Я быстро дал свою требовавшуюся на приговоре подпись, за мной то же сделал и отец Сергий.

Отец Сергий оказался большим любителем церковного пения, он все про себя что-нибудь напевал. Я пытался иногда подпеть ему, но это не удавалось: мы могли с ним петь только каждый по одиночке. Тогда мы решили прочитать акафист Иисусу Сладчайшему. Потом я попросил о. Сергия помочь мне отслужить панихиду. 6 июля – день именин моей покойной матери. Акафист вычитал о. Сергий, я подпевал; панихиду я служил за священника, а он за псаломщика. Конечно, ни облачения, ни кадила у нас не было. Служил панихиду я с особенным настроением. В голове теснилась мысль: еще несколько дней, и я буду вместе с моей матерью – но только там ли, где она?..

Между одиннадцатью-двенадцатью часами дня вдруг неожиданно принесли передачу – сначала о. Сергию, а потом мне. В каком бы положении человек ни находился, а телесное в нем преимуществует. Передачи сильно порадовали нас. Правда, здесь радость проистекала не столько из того, что принесли и будут нам приносить съестное, сколько из того, что обо мне узнали, где я, и, значит, хотя несколько успокоились в семье, из того, что и впредь в эти ужасные дни будем иметь возможность взаимно осведомляться.

Особенно обрадован был припиской от жены при передаче: "Я спокойна, будь спокоен и ты..." Разумеется, ее спокойствию я не доверял, но все-таки приписка эта меня осведомляла, что как будто нет дома тоски отчаяния, что там как будто бы есть луч какой-то, хотя бы самой маленькой, надежды... Вскоре получил другую передачу от Александры Владимировны. Принес ее добрый служитель, просивший что-то вернуть обратно. Пользуясь временем, я узнал, что принесли ее две барышни. Я решил, что вторая была Аня. Воспользовавшись приходом Александры Владимировны, я написал ей записку и доверенность на получение ею моих вещей из 3-го исправдома...

При передаче из дома оказались присланными книга Иоанна Златоуста, 6-й том нов. изд., и книга Мамина-Сибиряка, 2-й том. Я взял сначала Златоуста, посмотрел оглавление и не нашел ничего для себя занимательного. Взялся перелистывать ее, и тут внимание ни на чем не остановилось. Положил книгу... Камера наша столь была узка, что между нашими двумя койками нельзя было свободно двигаться. Нужно было или сидеть, или лежать. Отец Сергий, пообедавши из принесенного, лег и скоро заснул. Я помялся, походил, еще раз перелистывал Златоуста, лег с отрывками бессвязных мыслей в голове и заснул.

Проснулся как будто повеселевшим. Взял Мамина-Сибиряка, надеясь легким чтением развлечься, и эта книга вывалилась у меня из рук, я и пяти строк не мог прочитать. Отец Сергий был более меня счастлив. Он взял у меня Златоуста и сразу напал на слова святителя, поучающего о скорбях и несчастиях, посылаемых от Господа человеку. Златоуст приблизительно так говорил: тебя постигло несчастие, ты просишь Господа избавиться от него, но Господь не внемлет, и у тебя за несчастием следует новое горе... Знай, что Господь все это делает для тебя и ты в конце концов от Господа не только получишь избавление от всех горестей, но и сторицей вознаграждение...

Впоследствии, уже в ДПЗ, сколько раз я не пытался найти это место у Златоуста, так и не мог. Как будто оно куда-то из книги исчезло, или мы в те неповторяющиеся тяжелые минуты читали что-то, чего в книге не было. Тогда эти суждения Златоуста, видимо, ободрили о. Сергия, он их прочитал мне, и мы с ним на эту тему радостно побеседовали.

После этого он запел что-то из песнопений Страстной недели. Я грустно заметил: "Услышим ли мы это когда-нибудь??!" Но он бодро ответил: "Ты, отче (он сразу стал со мною на "ты"), не отчаивайся. Господь может так устроить, что мы с тобой все это услышим, и услышим в храмах наших!" Да! Но Господь ему не судил видеть себя оправданным в этих его надеждах. Его нет. А я лишь через два года услышал эти песни...

Часа в два-три-четыре пришел водопроводчик из вольных с мальчиком поправлять водопровод в нашей камере. Ее отперли. К дверям ее подошли человека два из посторонних. Начался общий разговор, – конечно, сначала с утешениями нам, а потом и о всем прочем.

Я был рад этому от Бога посланному отвлечению от самого себя. Заметно, что и о. Сергий был доволен. Работа продолжалась часа два-три, к нашему удовольствию и развлечению. Мы позабывали в эти часы о своем положении, имея даже камеру часто открытой.

* * *

Часов около семи вечера старушка надзирательница, таинственно открыв окошечко в двери, передала записку с предупреждением, что передавать нам что-либо запрещено и чтобы мы по прочтении разорвали ее.

Записка была от Дмитрия Флоровича Огнева и адресована отцу Сергию. Огнев в ней приблизительно следующее писал: "Вчера при распределении по камерам двое светских оказались распределенными со священниками. Но вы, два священника, сидите вместе, а мы с Н.А. Елачичем – двое светских. Теперь, в эти тяжелые дни, быть может, последние в жизни, хочется иметь духовное пастырское утешение. Поэтому разрешите нам с вами разделиться так, чтобы мне быть с Вами, а Елачичу с о. Чельцовым. Жду ответа".

Мне это письмо было неприятно. Мне так нравился о. Сергий, и так духовно отрадно с ним было проводить время, что мой эгоизм был сильнее доброжелательства к Огневу. Заметно было, что и о. Сергию не хотелось разъединяться со мной. Когда я прочел письмо и разорвал его, он спросил меня: "Ну как, отче, ты думаешь? Тебе не тяжело со мной?" Я ответил, что мне очень не хотелось бы с ним расставаться, но что, быть может, духовная нужда Огнева и наша к нему братская любовь должны побудить нас разойтись. Отец Сергий заметил: "Предоставим воле Божией. Он нас Сам устроит. Во всяком случае, мы с тобой сами ничего не будем предпринимать. Пусть Огнев действует, если ему это нужно". На этом мы с ним закончили этот неприятный для нас инцидент с письмом.

7 июля/24 июня – праздник в честь рождения Иоанна Крестителя. Мы решили служить всенощную. Я был за псаломщика, о. Сергий – совершителем. По окончании ее сели закусить; тут мы подумали, что, быть может, у других "смертников" наших не было сегодня передачи провизии из дома. Я тогда постучал в дверь и попросил старушку надзирательницу узнать у наших соседей, кто из них не имеет своего питания. Она нас уверила, что только один Елачич не имел сегодня передачи. Мы тогда с о. Сергием собрали ему от своего и послали. Ответа от него никакого не получили.

В нашем нижнем этаже было уже темно. Зажгли огонь и на ночь открыли дверную форточку. Я высунул из нее голову и, обращаясь налево по направлению к камере о. Л. Богоявленского, вызвал его. Тот быстро откликнулся. Я спросил у него, как он себя чувствует и получил ли передачу. Он ответил утвердительно и как будто благодушно. Я намеревался продолжать беседу, но осторожный о. Л., боясь чрез это дерзкое нарушение правил тюрьмы поплатиться, поспешил пожелать мне спокойной ночи. Ответ этот я понял, содержание беседы передал о. Сергию.

У меня появился как бы зуд к говорению, быть может, для самозабвения. Я увидел в коридоре подметающего пол уборщика из арестованных. Подозвал его, дал ему хлеба и стал расспрашивать его о тюрьме. Он мне сообщил, что начальство заметно боится чего-то в связи с нашим привозом сюда, что в городе большое недовольство по поводу столь тяжелого для митрополита приговора, что будто бы на Путиловском заводе неспокойно, что идут толки о насильственном освобождении нас из тюрьмы. Эта весть, теперь кажущаяся совершенно фантастичной и чудовищной, тогда мною была принята с большим доверием; было приятно, что о нас помнят, болеют и что-то доброе хотят для нас сделать. Но в то же время настроение сейчас же и омрачилось от быстро явившегося опасения, что эти разговоры городские о нас, пожалуй, побудят начальство наше позапрятать нас куда-нибудь подальше...

Прочитали молитву и легли спать. Теперь легли каждый на свою койку, но без подушек и с подрясником вместо одеяла. Легли в полной уверенности, что и в эту ночь нас к расстрелу не потребуют. Хотя, впрочем, нет-нет да и явится вдруг мысль: а что если по телеграфу уже снеслись с Москвой и оттуда уже получен ответ о нашем расстреле? Но эту мысль я сейчас же старался гнать. И, помнится, спал хорошо.

Утром совершили обедницу, но без причащения Св. Таин за неимением их. День потянулся как-то очень длинно и мрачно-скучно. Мы с о. Сергием не раз задавали себе вопрос: почему этот второй день сидения так тяжело и уныло длится. Быть может, вчерашний день разнообразился, а в этот день было одно лишь явление – передача о. Сергию. Чтение тоже совсем не давалось. Впрочем, о. Сергий что-то листал и даже читал из Златоуста. Я снова подержал в руках Мамина-Сибиряка, и взялся за иерейский молитвослов, и какие-то псалмы машинально – более глазами, чем умом и сердцем – почитал. Больше ходил-топтался по своей узенькой и коротенькой камере. Думы невольно летели к дому и к родным. Жалость осиротевших своих сжимала сердце, слезы подкатывались к глазам и сдавливали горло.

ОтецСергий частенько вздыхал, я ему вторил. Я что-то заговорил о молитве. О. Сергий заметил: "Что значит наша молитва?! Вот там (показал рукой на окно, а чрез него на улицу, т.е. у наших родных) – там теперь горячо молятся. Их молитву Господь услышит..." Я как-то неосторожно заметил о. Сергию, что ему нечего особенно тужить и волноваться: он один. На это он резонно ответил, что Бог весть, где положение труднее: мое ли, у коего хотя и малые дети, но есть и подростки, на которых могут покоиться надежды, – или его, у коего две стареющие сестры без службы и средства к жизни, всю свою надежду только в нем имеющие...

Часов около 3-х дня, когда мы уже закусили, вдруг открывается дверь камеры, входит какое-то тюремное начальство и, обращаясь к обоим нам говорит: "Собирайте ваши вещи. Вы через полчаса переправляетесь в ДПЗ на Шпалерную". Как? Почему? Зачем? На эти вопросы нашей удивленной от неожиданности мысли не дается никакого ответа. Мы в полном недоумении. А так как человеку, находящемуся в горестном положении, все хочется объяснять в лучшую, приятную для себя сторону, то и мы начинаем думать успокоительно для себя. Значит, решаем, расстрелы отсрочены, иначе зачем бы перевозить отсюда, откуда возят только на полигон. Конечно, явилась мысль, что эти слова о перевозке на Шпалерную не пустой ли предлог для успокоения; не везут ли уже на расстрел? Но против этого говорило время – день, ибо на расстрел возят ночью...

Быстро собрали мы вещи. Из оказавшейся излишней провизии кое-что мы отдали нуждающимся арестантам для раздачи, и, почти одетые в дорогу, стали поджидать. Тут совершенно неожиданно для меня о. Сергий обращается ко мне с такими словами: "А все-таки, отче, неизвестно, куда нас повезут. Также неизвестно, как мы там станем жить и что с нами приключится, а поэтому поисповедуй-ка меня..." Я снял с груди своей священнический крест, положил его на подоконник, как бы на аналой, через шею спустил полотенце двумя концами на грудь наподобие епитрахили и приступил к исповеди, прочитывая выступавшие в памяти исповедальные молитвы. Отец Сергий исповедался искренне, горячо и слезно. Это была его последняя земная исповедь... После я попросил его исповедовать меня. Исповедались, поплакали оба, уже не стесняясь друг друга в своих слезах...

Вскоре явилось то же тюремное начальство и предложило нам обоим следовать за ним. В коридоре мы встретили о. Л. Богоявленского, вместе с нами отправляемого. Повели черным ходом, через сад. В дверях тюрьмы нас передали каким-то двум военным, кои должны были вести нас. Позади сада нас посадили в закрытый автомобиль – очень тесный, так что о. Л. пришлось сесть на корточки, упираясь на узлы нашего багажа. Один из наших провожавших сел рядом с шофером, а другой вместе с нами, напротив меня.

Дорогой я все время смотрел в окно автомобиля в тщетной надежде, не увижу ли кого-либо из знакомых, но никого не видал. Отец Сергий угощал всех нас, в том числе и конвоира нашего, свежими, только что принесенными ему ягодами клубники. Завязался беспорядочный разговор с конвоиром. На начальный отказ того взять ягоды, о. Сергий заметил, что ягоды не отравлены, ибо и мы не думаем еще умирать. Тот ответил, что нас в Москве помилуют, впрочем, прибавил, что это его мнение. На наш вопрос, почему нас перевозят на Шпалерную, он хитро, но успокоительно ответил, что в 1-м исправдоме очень тесно, а начинаются большие процессы о налетчиках, и для имеющих явиться новых "смертников" нужно приготовить места; при этом прибавил, что на Шпалерной нам будет спокойнее. В последнем он был совершенно прав: на Шпалерной покой был самый настоящий, могильный... Во все время переезда меня занимала подозрительная мысль: на Шпалерную ли нас везут?! И успокоился, когда остановились на месте назначения...

Источник: Православие и современность. Электронная библиотека